Позже он велел команде приготовить снасти и поднять якорь. Глаза капитана мерцали над водой, когда трогалось его судно. Его бдительность, крепкое моржеподобное телосложение, бесконечные плавания после азартных игр или покупок напомнили мне морских хищников-охотников. Такие люди умеют зарабатывать, но ничего не знают (да и не хотят) о конечной цели или смысле жизни. Меня всегда интересовало, неужели люди не нуждались в принципах, которые стали бы направлять их или напоминать, для чего мы пришли в этот мир. Без таких принципов, мало что отличало нас от тех же хищников-охотников, разве что мы были более подготовлены технически к продолжительной охоте в более крупных масштабах и с большими разрушениями, нежели животные на которых мы охотились.
Во второй год обучения в университете Чикаго, исследуя философские моральные системы, я узнал, что в последние годы философия не смогла оказать существенного влияния на человеческую мораль и предотвратить несправедливость; и понял, что ей этого не удастся и в будущем. Я увидел, как сравнение многообразных культурных системы и обществ привело интеллектуалов к моральному релятивизму; поскольку им было не найти моральные ценности, которые бы подошли представителям различных культур; размышления, ведущие к нигилизму – мнению, которое рассматривает человеческую цивилизацию как растение: они дают ростки – разные из разных семян, цветут какое-то время и умирают.
Одни объявили это интеллектуальным освобождением. Среди них Эмиль Дюркгейм и его «Элементарные формы религиозной жизни» а также Зигмунд Фрейд с книгой «Тотем и Табу», которые рассматривали человека как пациента и диагностировали его религиозные традиции как форму коллективного невроза, которую сегодня стало возможным излечить с помощью абсолютного научного атеизма – своеобразное исцеление через науку.
На эту тему я приобрел перевод книги Юргена Хебермаса «Знание и человеческие интересы». Автор утверждал, что не существует такого понятия как чистая наука, которой смело можно было бы доверить совершенствование себя и мира. Это недопонимание он назвал псевдонаучным. В реальном мире – полагает Хебермас – наука не лишена ценностей, хотя они не столь значимы.
Хебермас принадлежал к поколению немецких ученых, понимающих в тридцатые и сороковые года, что происходит в их стране, однако настойчиво утверждали, что живут в мире науки и занимаются интеллектуальным образованием, и что им незачем задумываться, как государство использует их исследования. Огромный вопросительный знак встал перед немецкими интеллектуалами, когда нацистская жестокость и злодеяния стали общественными после войны. Это заставило Хебермаса глубоко задуматься об идеологии чистой науки. Если что-либо и было очевидным, так это неубедительность оптимизма мыслителей девятнадцатого века, таких как Фрейд и Дюркгейм.
Я стал пересматривать интеллектуальную жизнь вокруг меня. Как и Шопенгауэр, я полагал: чем выше образование, тем выше и сам человек. Но в университетской лаборатории я застал людей за разговором о фальсификации научных данных, чтобы обеспечить финансирование на следующий год; помню выдающихся профессоров, не позволяющих записывать свои лекции на пленку из страха, что ими воспользуются соперники – исследователи в той же области, чтобы опередить их; профессоров, соревнующихся в продолжительности учебных программ… Качества, которые я привык приписывать простым грешным, казалось, встречались среди изощренных академиков отнюдь не реже, чем у рыбаков. Мы можем посмеяться над рыбаками, которые, желая похвастаться удачным уловом, маячат неподалеку от других суден под предлогом наловить еще больше, чтобы все увидели, как их лодка чуть ли не тонет под тяжестью пойманной рыбы. А ведь кандидаты наук ведут себя точно так же со своими книгами и статьями, как и рыбаки с рыбой. Я видел, что их знание не взрастило в них высоких личностей. Стало быть, секрет высшей человеческой сущности заключался вовсе не в величине их познаний.
Мне стало интересно, не дошел ли я до конца, следуя по пути философии. Она опровергла для меня христианство, поделилась собственными идеями, и, тем не менее, оставила безответными главные вопросы. Более того, мне казалось, что это каким-то образом связано (не знаю точно, как причина или следствие) с фактом, что наша интеллектуальная традиция, похоже, уже не могла понять себя. Возьмите любого человека – философа, рыбака, мусорщика или короля, и вы увидите, что он не кто иной, как актер в драме, о которой не знает ничего. Он усердно исполняет свою роль, пока не настанет черед завершающей сцены и на замену придет кто-то другой. Мог ли кто-нибудь обоснованно надеяться на нечто большее? Я прочел «Введение в чтение Гегеля» Александра Кожева, где он объясняет, что для Гегеля философия достигала вершины не в системе, а в Мудром Человеке, способном ответить на любой вопрос с этическим смыслом.
Получалось, как будто бесподобное овладение эпохи конкретными вещами превращало нас в предметы. Я противопоставил этому гегелевское понятие о конкретном в его «Феноменологии духа». В его понимании примером абстрактного может служить ограниченное физическая реальность книги в ваших руках в данный момент. Конкретным же он называл взаимосвязь книги с большими реалиями, ставшими ее предпосылками: способ производства, определивший вид чернил и бумаги книги, эстетические нормы, продиктовавшие ее цвет и дизайн, система маркетинга и распространения, доставившие ее читателю, исторические обстоятельства, обусловившие грамотность читателя и его вкус, культурные события, содействовавшие стилю и использованию – в общем, гораздо более обширная картина возникновения книги. Для Гегеля движение философского исследования всегда вело от абстрактного к конкретному – более реальному. Поэтому он мог утверждать, что философия неизменно вела к теологии, чей объект, в конечном итоге, был реальным – Божество. Как мне казалось, это подчеркивало непоправимое упущение нашего времени. Мне стало любопытно, не отдалили ли мы себя от нашей человечности, от нашего подлинного естества в отношении более высокой реальности, материализируя нашу культуру и наше прошлое.
Как раз в этот момент я прочитал несколько книг об исламе. Среди них – книги Саида Хусейна Насра, который считал причиной многих проблем западного человека оставление божественной мудрости ниспосланной религии, которая разъяснила бы истинное положение человека как творения Бога в мире природы и научила бы уважать и любить ее. Не ведая этого, человек превратил природу в предмет потребления, что погубило его мир снаружи, оставив человека пустым внутри. Все потому, что человек не знал, почему и для чего он живет на этом свете.
Я подумал, что это могло было быть правдой, но напрашивался вопрос о достоверности ниспосланной религии. Все на земле, всякая мораль или религия были в одной лодке, если только кто-то не мог с уверенностью заявить, что какая-нибудь из них происходит из более высокого, авторитетного источника – единственная гарантия объективности, морального закона. А иначе, мнение одного человека имело бы ту же ценность, что и мнение другого, и мы бы пребывали в однообразном море личных противоречивых интересов, в котором никто не мог бы обоснованно возразить против сильного, пожирающего слабого.
Среди прочих книг об исламе я прочитал «Книгу, избавляющую от ошибок» Газали, который после периода сомнений и долгих размышлений осознал, что в целом мире не существует иного света, несущего озарение истины, кроме того, что исходит от пророческого откровения. Именно к такому выводу и подводили мои философские изыскания. В лице божьего посланника и был тот Мудрый Человек, о котором писал Гегель. Только он имел право разъяснять понятия добра и зла.
Я также прочел «Перевод-интерпретацию Корана» Арберри, и вспомнил мое прежнее желание найти священную книгу. Даже в переводе превосходство мусульманского писания над Библией было очевидным в каждой строке. Как будто настоящее божественное писание, о котором я лишь смутно слышал на протяжении всей жизни, вдруг оказалось у меня перед глазами: возвышенный стиль, сила, непоколебимая завершенность, поразительная уверенность, с которой опровергались аргументы атеистов. Здесь Бог был Богом, а человек – человеком. Это было откровение о повергающем в трепет Единстве Бога, и в то же время откровение о социально-экономической справедливости среди людей.
Я начал учить арабский, находясь в Чикаго, и после года довольно успешного изучения грамматики, принял решение взять академический отпуск, чтобы овладеть языком, и отправился в Каир. Мной так же двигало желание открыть новые горизонты. Так, по окончании третьего рыболовного сезона, я держал путь на Ближний Восток.
В Египте я нашел то, что, как мне кажется, приводит в ислам многих. А именно – след чистого единобожия на последователях. Меня поразила его глубина – никогда в жизни я не сталкивался с подобным. Тут я встретил много мусульман, хороших и не очень, но каждый был проникнут своей Книгой больше, чем те, кого я знал раньше. С тех пор прошло пятнадцать лет, я не могу припомнить всех, или даже многих, но, возможно, даже воспоминания о некоторых смогут передать мои впечатления.
Одним был мужчина на берегу Нила около садов Микъяс, где я любил гулять. Он молился на куске картона, повернувшись лицом к воде. Я хотел пройти перед ним, но вдруг сдержал себя и обошел человека сзади, не желая помешать его молитве. Глядя не него, я увидел человека, погруженного в общение с Богом. Ему было совсем не важно, что я подумаю о нем или его религии. Я увидел в этом что-то изумительно отрешенное, непривычное для человека с Запада, где молиться у всех на виду было, по сути, единственным непристойным действием.
Помню и школьника, поздоровавшегося со мной у Хан аль-Халиль. Так как я немного владел арабским, а парень – английским, и очень хотел рассказать мне об исламе, то прошел со мной несколько миль в сторону Гизы, объясняя сколько успел. Расставаясь, как мне показалось, он произнес мольбу, чтобы я стал мусульманином.
Также, мой друг из Йемена, живший в Каире. Я попросил его принести копию Корана. В моем гостиничном номере рядом с креслом, где я любил читать, не было стола, и я складывал книги на пол. Когда я по обыкновению положил Коран рядом с остальными книгами, мой друг встал и поднял его с пола из уважения к Книге. Это произвело на меня впечатление, ведь друг не был религиозным, однако отпечаток ислама был и в его сердце.
Еще в памяти осталась пожилая женщина, одетая в черное с ног до головы, которую я встретил однажды после велосипедной прогулки. Моя потрепанная одежда была в пыли, и она, вероятно, приняв меня за нищего, безмолвно положила мне в ладонь монету. От неожиданности я даже обронил ее. Пока я поднимал монету, женщина поспешно удалилась. Она подала милостыню, хотя я был явно немусульманином, и не ждала ничего взамен, кроме того, что мог дать ей Господь за оказанную щедрость. Ею двигала только вера – это заставило меня задуматься.
Я очень много размышлял, пока жил в Египте, изучая арабский. Я думал, что человеку необходимо веровать. Влияние ислама на жизнь мусульман (благородство целей и щедрость души) впечатлило меня больше, нежели влияние любой другой религии или даже атеизма на своих последователей. У мусульман, казалось, есть больше, чем у нас.
Разумеется, в христианстве были свои положительные моменты, но они, как будто, смешивались с путаницей. И я поймал себя на мысли, что все чаще, изучая ислам, ищу более яркое выражение той путаницы. Первым вопросом, который мы заучили из нашего катехизиса, был: «Для чего ты создан?» и правильным ответом к нему являлся: «Знать, любить и служить Богу». Когда я размышлял об окружающих меня, то понимал, что ислам предлагает наиболее всеобъемлющий и понятный способ исполнения этого изо дня в день.
Что касается сегодняшней небезызвестной политической репутации мусульман, то я не считаю это укором в их адрес или попыткой выставить их худшими среди приверженцев прочих религий или идеологий мира. Это, как мне кажется, просто нижняя ступень в более обширном круговороте истории. Чужеземное господство над мусульманскими землями наблюдалось и ранее, когда в тринадцатом веке монгольское войско тщательно истребляло исламскую цивилизацию. От степей Средней Азии и до самого сердца мусульманских стран они стирали с лица земли города и строили пирамиды из человеческих голов. Однако было предначертано появление Османской империи, которая возвысила слово Господа и воплотило его в политической системе, просуществовавшей века. Я подумал, что сейчас, должно быть, настала очередь современных мусульман поднять ислам на новую историческую ступень – дело, в котором желал бы участвовать любой верующий.
Когда друг в Каире предложил: «Почему бы тебе не стать мусульманином?», – я понял, что Господь разбудил в моем сердце желание принадлежать к этой вере, которая так обогащает своих последователей – простых, безграмотных людей и выдающихся интеллектуалов. Человек приходит в ислам не по причине долгих размышлений или стремления сердца, а только по милости Бога. Именно так, в конечном итоге, я стал мусульманином в Каире в 1977 году.
«Разве не пришло время для того, чтобы сердца верующих смирились при упоминании Аллаха и того, что ниспослано из истины, и чтобы не уподоблялись они тем, которым Писание было даровано прежде, чьи сердца почерствели по прошествии долгого времени и многие из которых являются нечестивцами? Знайте, что Аллах оживляет землю после ее смерти. Мы уже разъяснили вам знамения, – может быть, вы уразумеете» (Коран 57:16-17)
