Среди воспоминаний детства – звон церковного колокола, созывающего на воскресную службу жителей провинциального городка, где я вырос. Методическая церковь была старым зданием с двумя учебными классами, уютно расположенными за деревянными дверьми, которые отделяли их от святилища. Мы жили всего в двух кварталах от церкви, и, едва заслышав звон колокола, всей семьей отправлялись на службу.
В нашем маленьком городке три церкви были центром общественной жизни. В восьмом классе я был прилежным посетителем двухнедельной Библейской школы, организуемой церковью каждый июнь. Однако воскресная утренняя служба и Воскресная школа были еженедельным событием, и я стремился пополнять моё собрание булавок за лучшую посещаемость и вознаграждений за заучивание стихов Библии.
Местная методическая церковь закрылась, когда я учился в средней школе, и мы стали посещать церковь соседнего городка. Тогда я впервые стал видеть духовенство своим будущим. Я стал членом сообщества церковной молодежи и постоянным пастором на ежегодных молодежных воскресных службах. Мои службы стали привлекать внимание, время от времени я проповедовал в других церквях, в домах престарелых, связанных с церковью молодежных группах, где я бил рекорд посещаемости.
К 17 годам, на первом курсе гарвардского колледжа, желание принять духовный сан окрепло. Я записался на двухсеместровый курс сравнительного религиоведения. Преподаватель курса, Вилфред Кантвел Смит, специализировался на Исламе. Тогда я уделял Исламу намного меньше внимания, нежели остальным, незнакомым и эзотерическим религиям вроде индуизма и буддизма. В отличие от них, Ислам казался мне чем-то напоминающим христианство. Я не заострял на нем внимания, хотя хорошо помню свою курсовую работу о понятии Откровения в Коране. Поскольку курс занимал важное место в академической программе, я все же приобрел несколько книг об Исламе, написанных авторами-немусульманами. Эти книги пригодились мне спустя 25 лет. Среди тех книг были и два смысловых перевода Корана на английский язык, которые я читаю сейчас.
Той весной Гарвард присвоил мне звание учёного-богослова, символизирующее, что я был одним из ведущих студентов на факультете богословия. Летом после первого курса я работал молодым проповедником в довольно большой объединенной методистской церкви, которая спустя год выдала мне права на чтение проповедей. Окончив гарвардский колледж в 1971 году, я поступил в гарвардскую школу богословия, где получил степень магистра богословия в 1974-ом и стипендию Стюарта от Объединенной Методистской Церкви как приложение к моей стипендии Школы Богословия Гарварда. За время моего обучения в семинарии я также экстерном закончил двухлетнюю программу на священника больницы в больнице Питера Бенте Брайэма в Бостоне. Следующее лето я прослужил священником в двух Объединенных Методистских церквях в Канзасе, где посещаемость взлетела до высот, невиданных там уже давно.
Внешне я был подающим надежды молодым священником с превосходным образованием, созывающим толпы народа на воскресную службу. Успех поджидал меня на каждом этапе пути духовенства. Но в душе не прекращалась борьба за сохранение личной целостности и искренности, оставаясь при этом верным духовенскому долгу. Это не та борьба, которую сегодня, казалось бы, ведут телепроповедники в надежде отстоять собственную сексуальную нравственность… Моя борьба хорошо знакома любому образованному члену духовенства.
Есть некая ирония в том, что для лучшего духовного образования (например, в Гарвардской богословской школе) отбираются, казалось бы, самые продвинутые, выдающиеся, преданные будущие священники. Ирония в том, что далее перед семинаристами открывается вся историческая правда о:
1) становлении конформистской церкви и ее формировании с учетом геополитических соображений;
2) чтении «оригинала» различных библейских текстов, многие из которых резко отличались от того, что читают большинство христиан, открывая Библию, хотя постепенно эта информация («оригинал») вводится и в новые улучшенные варианты переводов;
3) развитии понятия о триедином Боге и божественной природе (сын Бога) Иисуса, мир ему и благословение Господа;
4) нерелигиозных факторах в основе многих христианских принципов и убеждений;
5) существовании ранних церквей и христианских движений, не принявших идею триединства Бога и божественности Иисуса, мир ему и благословение Господа;
6) и т.д. (более подробно можно прочитать в моей книге «Крест и полумесяц» (The Cross and the Crescent).
Таким образом, неудивительно, что большинство выпускников семинарии так никогда и не встают за церковную кафедру, где им пришлось бы призывать к тому, что (как они выяснили) было неправдой. Со мной случилось то же самое. Я отправился за степенью магистра и доктора по психологии. Я продолжал называться христианином – важный момент самоидентификации. И потом я ведь был посвященным в сан, пусть моя работа и была полностью связана с психическим здоровьем. Однако мое семинарское образование позаботилось об убеждениях, которые я мог иметь относительно Троицы или божественности Иисуса, да благословит его Господь. (Опросы регулярно показывают, что священники менее других верят в эти и другие догматы церкви, чем непосвящённые, которых они обслуживают, священники чаще понимают такие термины как “сын Бога” метафорически, в то время как их прихожане понимают их буквально.) Таким образом, я стал “христианином на Рождество и Пасху”, ходил в церковь лишь время от времени и сжимал зубы всякий раз, когда слушал проповедь, ведь я прекрасно знал, что сказанное не имело ничего общего с истиной.
При всем этом, моя вера в Верховного Бога оставалась незыблемой. Я регулярно молился и старался жить по законам этики, некогда услышанным в церкви и воскресной школе. Просто я был немного более образованным, чтобы не пойти на поводу у придуманных человеком убеждений, церковных статей, Церкви, подвергшейся столь мощному влиянию язычества, политеизма и геополитических принципов.
С прошествием лет меня все более охватывала тревога за увядающую религиозность в американском обществе в целом. Сейчас я говорю о той живой религиозности, духовности в сердце человека, а не о той, что выражается в обрядах, ритуалах, системе убеждений какой-то организации, например, Церкви. Американское общество постепенно лишается своего нравственного и духовного компаса. Два из трех браков распадаются, жестокость уже неизменно присутствует в наших школах, на улицах; ответственность людей сходит на «нет»; моралью самодисциплины стало: «если нравится, делай!»; различные христианские лидеры окутаны сексуальными и финансовыми скандалами; эмоции оправдывают поступки, какими бы мерзкими они ни были. Американская культура превращалась в нравственно обанкроченный институт. В своих религиозных тревогах я чувствовал себя одиноким.
На этом этапе жизни я стал общаться с местными мусульманами. Несколькими годами ранее мы с женой стали изучать историю арабских лошадей. По ходу исследований нам пришлось делать переводы арабских документов. Стремление не исказить текст привели нас к американцам арабского происхождения, которые оказались мусульманами. Первым был Джамал, с ним мы познакомились летом 1991-го.
После предварительного телефонного звонка, Джамал пришел в наш дом и предложил перевести для нас некоторые документы и помочь с историей арабских лошадей на Ближнем Востоке. Перед уходом Джамал спросил, может ли он воспользоваться нашей ванной комнатой, чтобы совершить омовение для ежедневной молитвы и попросил лист газеты в качестве молитвенного коврика. Мы, разумеется, согласились, но поинтересовались, может быть, нам стоило дать что-то более подходящее, нежели газета. Мы и подумать не могли, что Джамал занимается призывом. Он не произнес ни единого комментария о том, что мы – немусульмане, и даже не упоминал о своей религии. Он просто представил личный пример, который был красноречивее любых слов.
В следующие 16 месяцев Джамал бывал у нас все чаще. Во время своих визитов он никогда не рассказывал о своей религии, никогда не спрашивал о моих убеждениях и никогда не призывал меня стать мусульманином. И все же, я узнавал многое. Передо мной всегда был пример Джамала, совершающего регулярные молитвы. Я видел его высокую нравственность, которая проявлялась как в работе, так и в общественной жизни. Я наблюдал его общение с собственными детьми. Для моей жены жена Джамала также была примером. Объясняя историю арабских лошадей на Ближнем Востоке, Джамал всегда упоминал что-нибудь из арабско-исламской истории, изречения пророка Мухаммада, да благословит его Аллах и да приветствует, коранические аяты и их контекстуальное значение. Фактически, при каждой встрече по меньшей мере 30 минут проходили в обсуждении какого-нибудь аспекта Ислама. Но всякий раз это представлялось как дополнительные сведения, помощь в понимании связи Ислама с историей арабских скакунов. Я никогда не слышал от него «именно так обстоит дело». Он говорил только «мусульмане верят, что…». Поскольку мне не «проповедовали» и Джамал никогда не спрашивал о моих убеждениях, мне не приходилось предпринимать попыток защитить свою позицию. Все выглядело как некое ознакомление с чем-то новым, а не стремлением переманить в свою веру.
Постепенно Джамал стал знакомить нас с арабскими семьями: Ваиль, Халид со своими семьями и другие. Так я имел возможность наблюдать за людьми, чьи принципы, мораль так отличались от принципов американского общества. Возможно, в практике Ислама было нечто, чего я не постиг за годы учебы в колледже и семинарии.
К декабрю 1992-го я уже задавал себе серьезные вопросы о том, что я вообще делаю. Дело было вот в чем:
1) В течение предыдущих 16 месяцев наша социальная жизнь стала всё более и более сосредотачиваться на арабском компоненте местного мусульманского сообщества. К декабрю мы проводили уже около 75% своей общественной жизни с арабами-мусульманами.
2) Благодаря учебе в семинарии я знал, как сильно искажена Библия (зачастую мог точно сказать в каком месте, когда и зачем), не верил в триединого Бога и не считал Иисуса сыном божьим, милость ему и благословение Господа. Коротко говоря, веруя в Бога, я совершенно определенно был монотеистом. Совсем, как мои друзья-мусульмане.
3) Мои личные ценности и чувство нравственности больше сочетались с ценностями мусульман, нежели «христиан», окружавших меня. К тому же перед глазами был пример Джамала, Халида, Уаиля… Я не переставал чувствовать ностальгию по той религиозной общине, в которой вырос. Спустя годы я нашел свое утешение среди мусульман. Американское общество может быть нравственно обанкроченным, но это не касается мусульманского общества, с которым я был знаком. Браки здесь были крепки, супруги – преданы друг другу, честность, правдивость, ответственность, семейные ценности – почитаемы. Мы с женой пытались жить так же, но при этом было чувство какого-то морального вакуума. В мусульманском обществе дело обстояло иначе.
Разные нити сплелись воедино: арабские лошади, мое воспитание, ранняя активность в христианском духовенстве, учеба в семинарии, тоска по нравственному окружению, наконец, моя связь с мусульманами.
Мой критический самоанализ достиг своего пика, когда я поймал себя на мысли: в чем разница между моими убеждениями и верованиями моих друзей-мусульман? Наверное, можно было бы поговорить об этом с Джамалом или Халидом, но я чувствовал себя готовым. Мы никогда с ними не обсуждали мои религиозные убеждения, и, пожалуй, мне не хотелось поднимать этот вопрос. Тогда я достал с полки все книги по Исламу, приобретенные за годы учебы. Как бы далек я ни был от позиции традиционной Церкви, как бы редко ни посещал церковь, я, все-таки, считал себя христианином, а потому начал с книг западных авторов. В тот декабрь я прочитал полдюжины книг об Исламе, включая биографию пророка Мухаммада, да благословит его Аллах и да приветствует. Далее я стал читать смысловые переводы Корана. Я никогда не рассказывал своим друзьям-мусульманам о книгах, которые я читал, никогда не упоминал, для чего я читаю такие книги. Однако порой я мог невзначай задать интересующий меня вопрос одному из них. Об этих книгах мы часто говорили с женой. К концу последней недели декабря 1992-го я был вынужден отметить, что не мог найти существенных отличий между собственными убеждениями и основными положениями Ислама. Далее, будучи готовым признать Мухаммада, да благословит его Аллах и да приветствует, пророком (человеком, вещающим от Бога), и не имея никаких сомнений, что не было ни единого истинного божества, кроме Бога, я все еще не мог принять твердого решения. Я мог с уверенностью признать, что имел больше общего с Исламом, каким я понял его тогда, чем с традиционным церковным христианством. Я прекрасно знал, что легко могу согласиться (имея семинарское образование) со всем, что сказано в Коране о христианстве, Библии, Иисусе, мир ему и благословение Господа.